{{news.content}}
{{news.date}}
{{news.section.name}}
Столетний юбилей маршала авиации, уроженца Новосибирска Александра Покрышкина отмечают в столице Сибири. В торжественных мероприятиях принимает участие президент России Владимир Путин, другие официальные лица. По воспоминаниям современников легендарного летчика, Покрышкин никогда не отличался легким характером. Он не терпел ложь, лицемерие, из-за чего у него часто возникали конфликты с высокопоставленными персонами. Некоторые такие моменты нашли отражение в его автобиографической книге «Небо войны». Самые «крамольные» высказывания и мысли Александра Покрышкина собрали «Новосибирские новости».
«Неожиданно меня вызвали на КП. Прибежал туда и увидел рядом с Ивановым командира дивизии. Жестикулируя руками, он что‑то доказывал. Его одутловатое лицо было недовольным. – Где твоя эскадрилья? – резко спросил он, когда я доложил о прибытии. Точно такой же вопрос комдив задавал мне вчера вечером. Я ответил, что звено Фигичева скоро должно возвратиться на аэродром, а остальные летчики приводят свои самолеты в порядок. – О Фигичеве без тебя знаю, – оборвал он меня. – Почему растерял группу? Молчишь?! Командир должен за все держать ответ. – И, повернувшись к Иванову, тем же тоном добавил: – Подготовьте приказ о снятии его с должности комэска. – Он не командир, а заместитель, – спокойно пояснил Иванов. – И с заместителя сниму! Я не забыл, как он расстрелял СУ‑2! – За СУ‑2 готов отвечать, товарищ комдив, – отозвался я. – А в этом случае вина не моя. – Плохо воюем! – продолжал комдив. – Немцы уже под Минском и Ленинградом!. – В этом не только летчики виноваты. – Что?! Как ты разговариваешь? Кто тебе позволил так рассуждать? Запомни: буду людей награждать – ты не рассчитывай на награду. – Я за Родину воюю, товарищ комдив, – не сдержался я». *** «Вспомнив случай с Яковлевым, я задумался о более надежной защите кабины истребителя спереди, о бронированном стекле. Сколько бы отваги придала такая защита летчикам, сколько бы жизней спасла! «Плохо и то, – размышлял я, – что на наших самолетах до сих пор не установлена радиоаппаратура. Поэтому в воздухе мы становимся глухонемыми. Нам доступен всего лишь один способ «переговоров» – покачивание крыльями. Чтобы поддерживать между собой какую‑то связь, мы вынуждены прижиматься друг к другу, а плотные строи лишают летчика свободы маневра. Сколько бы несчастий могло предупредить всего одно слово, своевременно брошенное в эфир!» Отсутствие радиосвязи поставило нашу истребительную авиацию в очень тяжелое положение. Приемники и передатчики, установленные на некоторых командирских машинах, оказались громоздкими, неудобными и не обеспечивали надежного и гибкого управления самолетами в бою. Сильно волновала и проблема строя истребителей. Ведь что произошло, когда меня подбили? В зоне зенитного огня мы шли тройкой. Когда Лукашевич отвернул в мою сторону, чтобы предотвратить столкновение, я вынужден был сделать горку, тогда‑то и подловила меня зенитка. Мысли, мысли…» *** «Догоняю, пристраиваюсь в хвост и открываю огонь. Вижу, что пули точно попадают в самолет, но он как ни в чем не бывало продолжает лететь. Ведь его экипаж и бензобаки защищены крепкой броней. Во мне все закипает. Боекомплект израсходован, а результата нет. Что теперь делать? Идти на таран? Но подо мной оккупированная территория. Ничего, скоро и на наших самолетах появятся пушки и мощные пулеметы. Тогда сполна рассчитаюсь с врагом! Возвращаюсь домой и невольно думаю о нелепом решении насчет крупнокалиберных пулеметов. Одни самолеты разоружить, другие вооружить… Какая польза от этого?» *** «Глядя в мою сторону, он сказал: – Итак, с сегодняшнего дня я ваш командир. Я наведу порядки. Выбью из вас ивановские привычки. Меня возмутили эти слова. – Зачем так говорить об Иванове? – не сдержался я. – Командовал он как следует, с ним полк стал гвардейским. Краев не ответил на эту реплику, но, поняв, что сказал лишнее, продолжил разговор с нами уже другим тоном». *** «Стиснув зубы, чтобы не выругаться, я пошел к Воронцову. – Почему не подождали полк? Кто дал вам право так относиться к нашим погибшим боевым товарищам? – Не ваше дело! Как нашел нужным, так и поступил. – Плохо, что таким бессердечным людям, как вы, доверяют власть. Разве Супрун не заслужил того, чтобы его похоронили с почестями? На его счету пять сбитых фашистских самолетов. А вы сбили хоть один самолет? – Прекратить разговоры! Я приказываю вам замолчать! Я начальник! – Начальник! Да вы знаете, что такое начальник? Это же самая человечная должность в армии. Почитайте газеты. Настоящие начальники, как отцы, заботятся о подчиненных, а в бою впереди всех идут в атаку. А вы… трус. Может, забыли, как бросили мою пару под Изюмом, когда мы сопровождали ИЛов. Трус не может быть начальником! Не знаю, чем бы закончился наш бурный разговор, если бы капитан Воронцов, бросив вилку, не удалился из столовой». *** «Во время ужина ко мне и сидевшим рядом Голубеву и Труду пристали трое подвыпивших старших офицеров. Не стерпев грубости и оскорблений, я дал резкий отпор и за нарушение субординации оказался на гауптвахте. Этим не замедлили воспользоваться уже давно косившиеся на меня командир полка и его друг капитан Воронцов. Вернувшись в полк, я услышал, что уже снят с должности командира эскадрильи и выведен за штат. Решил проверить этот слух и пошел к начстрою полка старшему лейтенанту Павленко. Он сидел один за столом, заваленным ворохом бумаг. – То, что снят с должности, не самое страшное, – огорошил меня Павленко. – Ведь тебя, капитан, из партии исключили! – Неужели и на это пошли? – Вчера на заседании партийного бюро командир тебе все припомнил: споры с ним, самовольство в тактике, или, как он назвал, «нарушения требований устава истребительной авиации». Ну и, конечно, последнюю ссору с начальством соседнего полка. Пораженный услышанным, я молча смотрел на него. Как же так? Я честно воевал с самого начала войны, был в коллективе на хорошем счету, сбивал фашистов, а сейчас, в первые же дни пребывания в тылу, оказался недостойным носить звание коммуниста, быть командиром‑гвардейцем. – Но и это еще не все, – продолжал Павленко. – На тебя передано дело в Бакинский военный трибунал. Почитай вот, какую характеристику на тебя направил туда Краев. Можешь взять себе. Это копия. Я прочел, и все во мне закипело. Запечатленная на бумаге подлость обжигала. Хотелось немедленно пойти к Краеву и высказать ему все начистоту. Но я понимал, что в таком возбужденном состоянии этого делать не следует». *** «В комнату вошел полный, высокого роста подполковник. Внимательно посмотрев на меня, он грубо сказал: – А, это ты здесь поднял бучу? Что, опять хочешь попасть на «губу»? Я тоже узнал его. Это был командир запасного полка Губанов, с которым мне когда‑то довелось столкнуться под Баку. – Никто никакой бучи не поднимает, товарищ подполковник, – возразил я, стараясь сохранить спокойствие. - Просто мне нужна машина, чтобы доехать до аэродрома, иначе я не успею сегодня вылететь. Я же сюда прибыл не на гулянку! – Дойдешь и пешком. И чем скорее уйдешь, тем лучше для тебя. Идите! Губанов еще что‑то сказал, но я не расслышал его слов. Во мне все кипело. Зачем он напомнил о тех днях, когда надо мной нависала угроза расправы? Может быть, его злят мои новые ордена? Откуда это грубое отношение к человеку, и в такое время, когда люди должны быть особенно чуткими друг к другу? Неужели подобных типов даже война не очищает от мелочных чувств? Война... Но чувствует ли он ее здесь, в запасном полку?» *** «В Чехословакии объехали несколько лагерей, расспрашивали о летчике. Кое‑где нам вообще не отвечали на наши расспросы, другие начальники конвоев, взглянув на мои погоны и на Золотые Звезды, искренне признавались, что такого – капитана, Героя Советского Союза – среди своих не замечали. К вечеру мы подскочили еще в один пересыльный пункт. Часовой, стоявший у ворот, не пропустил нас. Мы вызвали начальника. – Летчики есть, – коротко сообщил он, – Один из них осточертел мне своими домогательствами. Выдает себя за Героя. Видали мы их!.. – Пригласите его к нам, – попросил я. Начальник провел нас в свою резиденцию, сам отправился куда‑то. Бабак появился на пороге – оборванный, с черными струпьями от ожогов на лице, худой, изможденный. Увидев нас, он бросился к нам, но начальник конвоя преградил ему путь. – Гражданин, назад! – заорал он. Бабак остановился. В его глазах сверкнули слезы. Мы подошли к Бабаку, обступили его. Начальник притих. – Я забираю капитана Ивана Бабака в свою часть, – сказал я ему. – Мне неизвестно, где вы были во время войны, по вас не видно, чтобы вы воевали с винтовкой в руках или на танке, а он сбил в воздухе свыше тридцати самолетов. Он заслужил любовь всего народа!» *** «Где‑то за Потсдамом мы остановили машины и расположились на травке потрапезничать. Только открыли консервы, нарезали хлеб, как из кустов высунулось несколько детских белобрысых головок. Их личики, выражение глаз говорили о том, что смотрели они на нас не из любопытства. Кто‑то из наших засмеялся над ними, назвав маленькими фрицами, даже намеревался пугнуть их, но другой остановил его: – На ребятах своей ненависти к фашистам мы срывать не будем. – Верно. – Эти не пойдут с оружием. Они‑то больше других поняли, что такое война! Чувствуя на себе взгляды голодных детей, никто не мог есть. Мы подозвали их, они доверчиво подошли к нам. В подставленные руки и рубашки мы наложили хлеба, консервов. Потом мы еще долго разговаривали об осиротевших немецких детях, о тех, кто сделал их несчастными. Думали о том, сколько неизмеримо больших несчастий принесли гитлеровцы другим странам и особенно нашей Родине. Подумали и о том, что простить такое нельзя! Никогда! Многие, конечно, затаились сейчас, пытаются разбежаться, как тараканы. Но возмездие они должны получить. Рано или поздно, но – сполна!»
