Сергей Горшков ― ветеринарный врач. Его знают далеко за пределами Новосибирска как специалиста, помогающего собакам и кошкам без лап. Для таких животных добрый доктор Айболит изготавливает уникальные протезы. Почему он выбрал эту профессию, что чувствует врач, когда не может помочь пациенту, и какие ощущения испытывают животные с имплантами ― узнали «Новосибирские новости».
— Сергей Сергеевич, почему вы стали ветеринаром?
— Так сложилось, у нас в семье всегда были собаки. Однажды, когда мне было лет 8-10, наша собака ризеншнауцер по кличке Фиджи заболела — у неё появилось образование на животе. Сегодня мы знаем, что это наиболее часто встречаемое у собак и кошек заболевание — рак молочной железы. Сейчас эта болезнь на ранних стадиях излечима. Тогда, в 90-е годы, к нам пришёл врач, посмотрел собаку и сказал: «Ничего нельзя сделать, она скоро умрёт». И ушёл.
Мама всё же нашла доктора, который взялся удалить опухоль. В те годы в моём городе, Великие Луки, не было не то что клиник (их и в 2021 году там нет), вообще не к кому было обратиться. Доктор пришёл, дал собаке наркоз и прооперировал её, как и всегда в то время, на кухонном столе. Также сказал, что собаке осталось жить шесть месяцев. Мама даже взяла ещё одну собаку, чтобы не так тяжело перенести расставание.
На тот момент я не мог поверить, что ничего нельзя сделать, и думал о том, как мало осталось Фиджи. К счастью, все ошибались, и она прожила ещё пять лет и умерла, скорее всего, от другой какой-то болезни — спокойно без мучений. На тот момент я понял, как дорого может стоить незнание, и тогда появилась мысль связать свою жизнь с медициной, ветеринарной или человеческой.
Вообще правильно говорить «ветеринарный врач», или «ветеринарный доктор», или «врач ветеринарной медицины». «Ветеринар» — это у нас ругательство. Это всё от отсутствия престижности нашей профессии в России, в отличие от других стран, где ветеринарный врач — одна из самых уважаемых специальностей.
Другая история — когда люди в подростковом возрасте интересовались, как всё устроено, их увлекали естественные науки: биология, химия. Потом в старших классах пришло понимание, что это всё объединяет в себе медицина. В этих случаях часто поступают в медицинский или смежный вуз.
У меня примерно так и вышло. В девятом классе я уже определился, что мне интересна медицина. Знакомая моей мамы работала в морге и подарила мне списанный микроскоп. Он был масляный, с фонариком. Таких даже в школе не было. Я смотрел всякие крылья мух, жуков, срезы лука.
После я попросился в морг, чтобы посмотреть, смогу ли я вообще всё это вынести. Так я начал ходить на вскрытия. Ничего, кроме запаха, меня не смущало. Особенно страшными были судебно-медицинские вскрытия людей, умерших насильственной смертью.
После этого я захотел стать судмедэкспертом. Это очень интересная и необычная профессия, нужно знать очень много — как нормы, так и патологии. Есть такой анекдот, который нам рассказывал один преподаватель на третьем курсе: «Терапевт? Всё знает, ничего не умеет. Хирург? Всё умеет, ничего не знает. Патологоанатом? Всё знает, всё умеет, но уже поздно».
Но потом, уже перед моим поступлением, мамина подруга посоветовала подать документы ещё и в ветеринарную академию имени Константина Ивановича Скрябина, так как всё равно в Москву ехал, да и собаки дома есть — вдруг лечить буду. Так я и поступил в академию, а также в РУДН подал документы. В медицину решил пойти позже. Тогда было ещё популярным в некоторых кругах получать медицинское образование после ветеринарного для суперуровня. А дальше затянуло — и всё. Вот такой мой путь.
А это ещё и повезти должно! По данным исследований мы знаем, что лобная доля созревает к 26 годам. И только после этого, бывает, мы осознаём, что всё, что было раньше, ерунда какая-то и бессмысленно, а ты уже профессию в 18 лет выбрал и до сих пор работаешь. Вот так часто люди и работают на нелюбимых работах.
Мне же просто повезло, удачное стечение обстоятельств. Именно поэтому я часто говорю, что ни дня не работаю — просто хожу в клинику и занимаюсь медициной, лечением животных.
Ещё на втором курсе я попал в кружок хирургии к моему первому учителю Козлову Николаю Андреевичу, который до сих пор успешно практикует. Это моя основная школа. Так я увидел, какой должна быть медицина: чистота, стерильность. Без масок, халатов и сменной обуви вход даже в предоперационную, и уж тем более в саму операционную, был запрещён (хотя ещё в то время почти 80% выездных врачей в Москве так же оперировали собак и кошек на кухонном столе). Если вы видели фильмы с красивыми операционными — это было так же. Я попал в красивую историю сложной и элегантной хирургии. Именно тогда, уже на втором курсе, я начал углублённо изучать неврологию и ортопедию, так как у моего учителя это был основной профиль. И опять невероятная удача.
Я прожил семь лет в Москве. По окончании учёбы отработал там ещё год и потом уехал в Мекку неврологии и ортопедии — клинику доктора Сотникова, моего второго доброго учителя. Потом перебрался в Чехию, так как хотел учиться в Европе и все говорили: «Вот там крутая медицина». Вскоре понял, что в России развитие ветеринарной медицины уже идёт семимильными шагами, и я вернулся. Вернулся в Питер.
На одной из конференций услышал доклад доктора, которая только вернулась из Америки и рассказывала невероятные вещи: новые болезни, о которых мы раньше не слышали, новые типы лечения, новые операции. Я был потрясён. Познакомился с доктором. Её зовут Наталья Владимировна Уланова [главный ветеринарный врач новосибирской клиники «БЭСТ». — Прим. «НН»]. Я попросился на стажировку, а когда приехал, она сказала: «Я тут в отпуск уезжаю, поработай за меня». Классная стажировка!
Ну а потом доктор вернулась, и я увидел новые техники, новые операции и привёз их в Питер, показал своим врачам. А потом я понял, что нужно ехать в Новосибирск, там точно что-то будет. Просто как-то интуитивно.
Мы начали вместе с командой клиники «БЭСТ» делать уникальные операции, писать статьи, разрабатывать новые методики лечения, и затем мы получили почётную премию — «Лучшая ветеринарная клиника России 2018 года». Сейчас могу сказать точно: моё место здесь. Вместе мы создаём действительно много важных разработок, помогающих улучшить жизнь животным. Одному невозможно создать ничего действительно значимого.
— Значимое — это протезы для животных, верно? До вас никто этим не занимался?
— В России — нет.
В 2013 году мы были на лекции известного ветеринарного доктора Фицпатрика. Он показал экспериментальные модели: коту Оскару вживили импланты, и он бегал. Это был шок. Ради этой лекции я бросил всё и прилетел из Праги специально. Именно тогда я и понял: надо возвращаться. Это было настолько невероятно, что мы не могли поверить. Мы не понимали, как это возможно. Все начали спрашивать: «А где можно купить? А как это?» Доктор сказал: «Это сложные технологии, мы делаем индивидуальные протезы, они не продаются и доступны только у нас, и всё».
После этого я стал читать про методики остеоинтегрируемого протезирования у людей: зубов, конечностей и так далее. Эта технология и стала аналогией того, как работают наши протезы для животных. Первые работы я начал ещё в Питере, и свою первую лекцию по возможностям протезирования я прочитал в 2013 году в Питере. Тогда мы как раз планировали напечатать протезы, которые я разработал ещё в черновой модели. Хотя никаких протезов ещё вообще не было.
В 2015-м мы сделали первые прототипы. Они лежали у меня в ящике, и всё было не до них. А в 2016 году к нам поступили два котика без лап. Один чёрный — Котузов, а другой Санни (сейчас Кока). Волонтёры шутливо спросили: «А нельзя ли переделать лапу?» И тут доктор Козлов Евгений Матвеевич, который знал мои наработки, — мы вместе работаем до сих пор — направил пациентов ко мне. Я сказал, что это, скажем так, пробные образцы, но они уже прошли оценку на прочность, и это чистый титан, так что может получиться. В худшем случае, если протез не приживётся, мы вернёмся на точку отсчёта, и для животного тяжёлой потери (ампутации выше или ещё какой-то более значительной травмы) не будет.
И эти коты так удачно всё перенесли, что всё прижилось, и они с первых дней начали бегать. Белый котик, Кока, сейчас живёт у нашего кардиолога — уже больше пяти лет прошло. И это единственный кот в мире, у кого так долго стоит протез. Всё получилось.
— В чём суть технологии?
— Технология называется «Чрескожное остеоинтегрируемое протезирование лап у животных после ампутации протезами SerGoFIX».
Сама методология включает четыре технологии для восстановления полноценной жизни животных-инвалидов:
-
биоинженерное моделирование — разработка индивидуального протеза в программе-планировщике (3D-среда);
-
3D-печать — создание пористого покрытия импланта, которое позволяет кости врастать в титановый протез аналогично «рогам оленя», с надёжной фиксацией, которая не вызывает болевых ощущений;
-
микродуговое оксидирование — создание биопокрытия с кальций-фосфатным слоем на поверхности протеза, которое нужно для лучшего сращения кости с имплантом и снижения рисков отторжения;
-
имплантация протезов SeGoFix Sistem Prosthesis — запатентованная методика, включающая в себя хирургическую процедуру.
Методика представляет собой вживление индивидуального протеза или протезов пациенту с их дальнейшим сращением с костью и кожей. Благодаря биоинертному составу и специально разработанному покрытию протез не отторгается, не беспокоит животное и при полном приживлении становится естественным продолжением лапы. В результате пациент может вернуться к здоровой жизни.
По факту мы делаем компьютерную томографию повреждённых лап. Получаем сканы, сегодня уже дистанционно, то есть можем планировать всё, даже не видя животного. Далее я загружаю данные в программу-планировщик и разрабатываю протез. Затем выполняется его 3D-печать. Протезы представляют собой индивидуальные вживляемые внутрикостные титановые импланты различных конфигураций, изготовленные с использованием аддитивных технологий: 3D-печать протезов металлом и прототипирование и литьё полиуретаном для создания внешних, сменных экзопротезов. В случае поломки или износа их можно заменить.
На самом деле могу сказать, что такой комплексной технологии создания внутренних и внешне адаптированных под здоровую конечность лап нет ни в одной другой ветеринарной клинике мира.
Вопрос цены тоже важен. Раньше печать стоила 100-150 тысяч за деталь 10-12 сантиметров, сейчас можно это сделать за 5-7 тысяч.
— Сегодня вы до сих пор единственный ветеринарный врач в России, кто это делает?
— Рутинно, со всеми этапами — да. Есть ребята в Москве, Питере, Беларуси, которые пишут мне, я им разрабатываю, печатаю, а затем отправляю протезы. После тщательного изучения и подготовки пациента врачи выполняют протезирование по нашей технологии. Это невероятно и очень здорово, что другие люди в других городах могут с нашей помощью делать такие операции, которые не были доступны нигде в мире.
К сожалению, они и сейчас доступны только у нас. В мире две клиники делают данные операции — мы и клиника доктора Фицпатрика в Англии. У него есть одна статья за 2007 год с четырьмя животными. Мы уже сделали более 35 операций и написали четыре статьи с наблюдением более пяти лет. В этом году меня и двух коллег из Москвы и Питера пригласили в Италию в ноябре читать лекции по нашему опыту 3D-печати и моему опыту протезирования. Вот готовимся, а времени нет.
— К вам приезжают пациенты со всей России?
— Да. Даже из Англии собирались приехать. Но ковид.
Недавно вот собачке из Краснодара Брунгильде помогли — поставили ей лапки. У нас тут вообще краснодарский путь открылся. До Брунгильды была Дея, и сейчас прилетела новая собачка из Краснодара, Моника. Готовим её к операции.
— Животное потом понимает, что в его теле что-то изменилось?
— Многие люди дают животным несвойственные им характеристики — что собака «осознаёт» или «не осознаёт». Но на самом деле у неё два режима в плане ортопедической оценки, не психологической: может ходить и не может ходить, болит или нет. Если не болит — ходят, бегают, играют.
Вот нет лап, собака пытается встать на культи, понимает: больно. Тогда ложится и продолжает лежать так всю жизнь. Потом протезы ставят, она понимает, что может встать, это не больно — и побежала.
Скорее всего, животные этому рады — что могут вернуться к полноценной жизни. Так как эти операции много раз проводили людям — в Швеции и других странах — с последующим заживлением более десяти лет, мы точно знаем, что говорят те, кто ходит на металлическом вживляемом протезе. Они говорят, что больше никогда не вернутся к другим культеприёмным протезам, так как сейчас качество жизни увеличилось в разы. И эти пациенты не испытывают боли, поскольку имплант срастается с костью и становится естественным продолжением конечности человека.
Эту информацию я доношу до многих владельцев, которые смотрят на наших пациентов после протезирования и говорят (мечтая их усыпить), что «животные страдают» и «сами попробуйте ходить на штырях». Это миф, так как уже много информации по этому вопросу. Даже без лап собака не чувствует себя неполноценной.
— А есть ли тогда смысл ставить протезы, если неполноценной без лап она себя не чувствует?
— Собака, которая не может ходить, если культи не позволяют и доставляют хроническую боль, постоянно лежит. У неё могут развиться пролежни — первое. Второе — она писает, какает под себя, у неё могут быть воспаления кожи от разъедающей мочи и тяжёлые инфекции. Так что у собаки, которая вновь ходит, принципиально иной уровень жизни.
А ещё проблема в том, что, когда у вашей собаки или кошки нет лапы, вы на это смотрите и психологически страдаете, хотя сама кошка прекрасно и на трёх может бегать. Зависит же от людей. Кто-то и про трёхногую скажет: «Да я бы усыпил». А кто-то из владельцев скажет: «Я не страдаю. Моей собаке и с тремя лапками прекрасно». А наш кардиолог, у которого живёт тот первый кот с протезами, радуется, что он на четырёх лапках бегает.
— Как вообще проходит ваш рабочий день?
— По-разному.
Вообще он проходит плотно. Мы с девяти до девяти работаем. Обычно я работаю по средам, четвергам, субботам, воскресеньям. Пятница — это промежуточный день, когда можно сделать сложные операции.
А в обычные дни — приёмы. Полчаса на обычный приём по записи, плюс ещё, бывает, каждые 15 минут поступают экстренные. За это время надо понять, что с животным, стабилизировать, поставить диагноз и в ряде случаев не дать умереть.
Иногда бывают экстренные операции, когда всё бросаем и бежим в операционную. После девяти домой мы уходим крайне редко. Далее звонки владельцам, корректировка лечения, заполнение карточек, ещё плюс экстренные операции. Года два, я помню, уходили стандартно в 4-5 утра. Сейчас всё как-то более организованно, больше врачей появилось, уровень стал в разы выше, поэтому получше: часа в 22-23 дома, но нередко в час-два ночи.
— Как понять, что беспокоит животное? Человек может сказать: «Болит нога». А оно — нет.
— История болезни, очень внимательное наблюдение за животным со стороны и, конечно, тщательный клинический, неврологический, ортопедический осмотры с выполнением специальных тестов — это залог успеха, я убеждён.
А ещё — индивидуальный подход к каждому животному и каждому владельцу без исключения. Никаких шаблонов. Есть алгоритм, есть рентген, есть томографии, но нужно лечить не анализы или рентгены — нужно лечить пациента. Очень часто молодые врачи за стопкой анализов не видят пациента и владельца, не видят их горя и страдания. Если вы знаете своё животное, то вы знаете всегда больше врача — так я говорю. Поэтому нужно слушать владельцев и анализировать. По поведению любимца вы всегда знаете, что что-то не так.
Владельцы животных приходят и говорят, например: «У нас у собаки что-то с лапой. Бегала на улице, убежала, через два дня пришла — и вот хромает». Ты понимаешь, что есть проблема, скорее ортопедическая или неврологическая (нейрогенная хромота), сопровождающаяся болью. Расспрашиваешь подробнее, смотришь на животное. Ага, хромает. Подходишь, осматриваешь, находишь, где болит — ага, плечо. Надо делать рентген. Делаем рентген и видим: пулевое ранение от пневматического ружья. Это бывает очень часто, к сожалению. Так и ставим диагноз.
Но это слишком простая схема, в реальности, бывает, ты делаешь всё, что у тебя есть в клинике, и не можешь поставить диагноз. Это правда.
А если, например, судороги и у кошки, то там сложнее. Надо сделать большой спектр анализов, тестов, чтобы найти причину.
— А если понимаете, что не можете помочь, как себя чувствуете?
— Плохо. Чувствуешь свою несостоятельность, разочарование.
Худшее, что может быть, — невозможность помочь. Или невозможность поставить диагноз (нет денег, нет соответствующих тестов). Или же непредсказуемая смерть пациента, особенно спонтанная. Или когда ты не знаешь, что делать, нет способа лечения какой-то болезни вообще в мире. Это безысходность.
Есть ситуации, например онкозаболевания, когда ты понимаешь, что сделал всё и любые деньги мира там не помогут, при некоторых диагнозах остаётся жить от двух до 12 месяцев максимум. Появились метастазы — животное надо усыплять. И ты с этим сталкиваешься каждый день.
Есть данные, что больше всего суицидов совершают ветеринары, потому что проходят вечный круг от приёма до усыпления. В медицине такого нет. Хирург, например, видит просто укрытое, уже подготовленное тело пациента. Даже может никогда не разговаривать с ним и больше вообще не встретиться, и в медицине это нормально. Уровень стресса гораздо меньше, точнее, он другой, хотя и постоянный. Пациента привезли, операция прошла, его увезли. Близкого знакомства не было.
— У вас есть животные?
— Нет. Были, когда жил с родителями. Сейчас времени нет. Да и в год у нас бывает 15-20 конференций, куда надо ездить. Заводить животное, чтобы оно всегда было дома в одиночестве, — не очень хорошо.
#Милый город #Медицина в городе #Животные #Здравоохранение #Технологии #Фотогалерея #Интервью #Инфографика